ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ
Фамилия Тинин создана искусственно и совершенно не распространена в России. Мой отец Григорий Иванович закончил до революции Московскую консерваторию (он обладал лирическим тенором) и, мечтая об оперной сцене, взял для себя псевдоним, как это было принято в Российской империи. Дело в том, что быть дворянину на сцене под своей фамилией считалось позорным. Поэтому Шверубович стал Качаловым, Алексеев — Станиславским, а мой отец взял псевдоним в честь своей старшей сестры Валентины, которую в семье звали Тиной. Но грянувшая Первая мировая война, а затем и революция в нашей стране помешали его артистической карьере. Псевдоним же превратился в фамилию. Фамилия отца, судя по российскому паспорту, была двойной — Тинин-Никулин. Под такой фамилией он оказался в Болгарии, но здесь при выписке нового паспорта ее сократили, и отец стал просто Тининым.
Фамилия Никулин также является не очень древней. Предки моего отца назывались Микулиными до правления Екатерины II. При Екатерине II мы стали называться культурней, а именно Никулиными. Так что истоки своего рода мне нужно было искать под фамилией Микулины. Из рассказа отца я знал, что мой предок Григорий Иванович Микулин (у нас в роду по мужской линии все время повторяются имена Григорий и Иван) был опричником у Ивана Грозного и вместе с Малютой Скуратовым когда-то по приказу царя задушил митрополита Московского Филиппа. Этот рассказ отца не подтвержден архивными документами. Возможно, что тут как раз тот случай, когда, желая возвеличить предка, мой отец преувеличил его значимость как опричника в те грозные времена. Тем не менее рассказ о Гришке Микулине я запомнил на всю жизнь и как-то при встрече передал митрополиту Волгоградскому и Камышинскому Герману, на что он мне ответил:
— Какой тонкий атеист был ваш прадед.
За это дело, а может быть и за другие дела, опричник Микулин получил жалованную землю в Курской губернии. Впрочем, тогда губерний не существовало. Жалованная ему земля представляла собой пограничную полосу на юге страны, которая довольно часто подвергалась набегам татар. Мой отец говорил (не знаю, правда или нет), что за XVI век на эту вотчину Григория Микулина татары делали набеги 14 раз, а он охранял южные границы Московского царства от них. После смерти Ивана Грозного, уже при Борисе Годунове, мой прадед был направлен послом России в Англию. Тогда королевой Англии была Елизавета I. Известна архивная запись о том, что после пира, на котором за королевским столом сидела вся английская знать, королеве принесли золотой тазик и кувшин, чтобы она могла после обеда помыть руки. Помыв руки, Елизавета приказала подать этот тазик русскому послу. Мой предок низко поклонился королеве и сказал, что он не достоин мыть руки в том же тазу, в котором мыла руки королева. Елизавета высоко оценила его поступок и в присутствии всех сказала:
— Вот настоящий джентльмен!
Наверное, что-то такое джентльменское осталось в генах и у меня от этого древнего предка. По крайней мере, я на это надеюсь.
Но жизнь Григория Микулина состояла не только из джентльменских проявлений. Она была достаточно драматичной и подчас нелепой. Например, Карамзин и другие русские историки писали о том, что он присягнул на верность Лжедмитрию I. Это, на мой взгляд, не красит моего предка как личность. В 1606 году Григорий Микулин умер, но неясно, был он убит или умер естественной смертью от старости. Ясно только одно, что он в свое время не тому присягнул.
Другие мои предки также не отличались высокой нравственностью. Известно, что один из Никулиных продал земли Троице-Сергиевой лавре, а деньги пропил с цыганами. Но зато другой мой предок участвовал в освобождении Болгарии от турок, чем я очень горжусь. Иначе говоря, предков не выбирают и помнят их такими, какими они были. Потомки же должны быть всегда лучше их своими делами и молитвами обязаны замаливать их грехи.
А вот недавно, на мое семидесятишестилетие мне преподнесли один очень приятный сюрприз относительно моего происхождения. Доктор исторических наук И. О. Тюменцев, который занимается проблемами истории средневековой России, отыскал в архивах продолжение моего рода. Он нашел отца Гришки Микулина — Ивана Григорьевича, который происходил от дворян Заболотских. Среди этой фамилии встречается Микула Ярый, который и дал имя роду Микулиных. В свою очередь, дворяне Заболотские пошли от князей Смоленских, родоначальником которых был князь Смоленский Ростислав Мстиславич (ум. в 1167 г.). Князья же Смоленские пошли от Мстислава Великого (ум. в 1136 г.), который, в свою очередь, был потомком Рюриковичей. Вот как глубоко в историю уходит мой род. Я по этому случаю шучу, что являюсь последним претендентом на российский престол.
Для чего я Вам, уважаемый читатель, раскрыл свою родословную? Да для того, чтобы показать, какие ожидают Вас сюрпризы в процессе изучения своей генеалогии. Не забывайте своего прошлого, изучайте историю предков, составляйте таблицы и генеалогические древа.
Впрочем, сейчас все больше и больше людей в нашей стране хотят воскресить в памяти свою родословную и обращаются ко мне за помощью. Так, архиепископ Саратовский и Волгоградский Пимен (вечная ему память, ум. в 1994 г.) попросил меня как-то помочь сделать генеалогическое древо его рода. Начал я с его дворянского герба. На голубом поле герба была помещена ветка яблони с тремя плодами, а над ней располагалась русская дворянская корона. Герб у него был говорящим, или гласным, и рассказывал о том, что предок архиепископа Пимена являлся шведским генералом, плененным Петром I в Полтавском сражении. Фамилия его была Апфельбаум, которая переводится на русский язык, как «яблоневое дерево». Внук плененного генерала Апфельбаума получил этот дворянский герб от Екатерины Великой. Вот что мы вместе с Пименом выяснили о его предках, когда расшифровывали родовой герб. Но с самым интересным мы столкнулись тогда, когда начали составлять его родовую таблицу. В процессе работы оказалось, что владыка Пимен по разным ветвям своей генеалогии являлся родственником А. С. Пушкина, Л. Н. Толстого и даже лорда Маунтбатена, который, в свою очередь, был родственником английской королевы. Я ему открыл еще одно родство — с болгарским князем Александром, род которого пересекается с болгарской правящей династией, происходившей от Батенбергов. Что касается рода Маунтбатенов, то это английский вариант фамилии тех же Батенбергов. Как видите, пример с генеалогической таблицей владыки Пимена показал, что наука генеалогия не только интересная сама по себе, но и очень нужная для каждого из нас. Она помогает открывать такие тайны нашей родословной, о которых мы и не догадываемся.
Но вернемся к моему роду Микулиных — Никулиных — Тининых. В 1882 году в поместье недалеко от города Дмитрова Курской губернии родился мальчик. Его назвали Григорием. Это был мой отец, который уже позже рассказывал мне, что семья его была большая, старшую сестру звали Валентиной. Сам он был вторым ребенком в семье, а младшим являлся брат Василий, на десять лет моложе моего отца. Стало быть, Василий доводился мне родным дядей. С ним я пытался наладить переписку, когда мы приехали в СССР в 1955 году. Я обратился в адресное бюро в Курске с просьбой сообщить мне адрес Василия Ивановича Никулина 1902 года рождения. Адрес я получил и написал письмо о том, что являюсь сыном его брата Григория, офицера русской армии, эмигрировавшего за границу в 1920 году, очень хочу с ним встретиться. В ответ на свое послание я получил грозное письмо от дяди, уверявшего меня, что нет у него никакого брата, который служил в Белой армии, что если я попытаюсь еще раз написать ему, то он передаст мое письмо в КГБ. Получив такую отповедь от своего дядьки, я не обиделся на него, так как понял, что он был напуган сталинскими репрессиями и старался тщательно скрывать свою родословную. Столько лет он врал, что не было у него брата среди белогвардейцев, а тут пришло мое письмо как бы из прошлого. Конечно, я больше не писал своему дядьке, потому что осознал: искать родственников в СССР бывшим эмигрантам, каковыми являлись мы, было занятием не только пустым, но и опасным.
Когда мы жили в Болгарии, отец часто мне рассказывал о себе и своей жизни в России. Он постоянно тосковал по родине и никак не мог примириться со своей эмигрантской жизнью. Это его настроение передалось впоследствии мне. Но я мало что помню из рассказов отца о его жизни в дореволюционной России. Тем не менее знаю, что он в свое время учился в курском реальном училище, которое, наверное, с успехом окончил. В детстве он любил плавать на реке Сейм и там как-то поймал огромного ужа и торжественно передал его в местный городской музей. В начале века мой отец участвовал в велопробеге Фатеж — Курск вместе с 14 велосипедистами. Из них в Курск прибыло только 8. Среди них был и мой отец. Когда я его спросил, каким же он был по счету среди финалистов, он с улыбкой мне ответил, что восьмым, но при этом его очень долго ждали на финише.
Мой отец также любил охотиться и рассказывал мне об этом интересные подробности. Я попробую передать один из его сочных рассказов.
Как-то зимой отец и его друг долго бродили по лесу, замерзли, но вдруг увидели вдали огонек. Оказалось, он пробивался из окон избушки лесника. Они постучались, вошли и сели к столу. За столом уже сидели два старика — лесник и мужик из соседнего села. Мой отец и его друг налили себе из четверти по стопке самогона и стали молча пить, чтобы не прерывать разговор двух стариков, который, как им показалось, они вели между собой. Но пауза сильно затянулась. Наконец лесник глубоко вздохнул и сказал: «Да, Гаврилыч, ну и дела». После этой глубокомысленной фразы снова наступила продолжительная пауза, потом второй мужик ответил: «Да, Михеич, ну и дела». В подобном духе за стопкой самогонки продолжался этот странный разговор далеко за полночь. В этой фразе «ну и дела» мой отец почувствовал так много смысла, столько какого-то горя, переживаний, которые были известны лишь этим двум старикам, не желавшим делиться ими со случайными путниками. Путники ощущали себя лишними в избе. Немногословные собеседники их не замечали.
О периоде учебы отца в консерватории тоже знаю немного. Известно, что у него был прекрасный мягкий лирический тенор. Он исполнял партию Ленского и даже записал свое исполнение на пластинку. Я искал эту пластинку, но не нашел.
Потом грянула Первая мировая война. Мой отец пошел вольноопределяющимся в действующую армию в Галицию. Там он за военные заслуги получил Георгиевский крест, от которого после долгих лет скитаний за границей у меня осталась только георгиевская лента. Самым страшным, что случилось с вольноопределяющимся Григорием, стало то, что в одном из сражений с немцами он был отравлен газом и половина его легкого вышла из строя. Сначала его лечили в полевом госпитале, но не долечили и отправили в Санкт-Петербург. Здесь отца моего подняли на ноги, и он еще долгое время, несмотря на пораженные легкие, был бодрым, мог бегать, плавать, петь и даже пить.
Затем следуют воспоминания о февральской антицарской революции, в которой отец также вынужден был участвовать, но рассказывал об этом с горечью. Отец говорил, что в Петербурге все вышли на улицы, нацепив на грудь красные банты, что только дурак или ленивый не ругал в то время царя и царскую власть, а вся интеллигенция гордилась тем, что она организовала эту революцию. Тогда представители русской интеллигенции даже не предполагали, что они первыми попадут под каток собственных бунтарских выходок. Всюду устраивались митинги, сходки, стачки, забастовки. Одни на этих актах протеста кричали «Давай анархию!», другие — «Вся власть учредительному собранию!», третьи — «Вся власть Советам!». «Разберись, кто прав и к кому следует примкнуть?» — спрашивал сам себя Григорий. Но ответа на этот вопрос для себя он не нашел и уехал в свое поместье в Курск. Здесь, будучи еще слабым от недавно перенесенных ранений, отец вскоре заболел тифом. Тогда эта инфекционная болезнь была очень распространенной в России. Мой отец стал ее очередной жертвой. Вскоре генерал Мамонтов сделал рывок на Москву через Курск, и Григорий, уже выздоравливавший, вместе с другими ему подобными был зачислен к Мамонтову. Какое-то время Курск был в руках белых, но потом его захватили красные. Белая армия отступала на юг.
В Болгарии в эмиграции среди бывших офицеров Белой армии был друг моего отца ротмистр Здеховский. Однажды они вспомнили такой драматический эпизод Гражданской войны, когда мой отец спас жизнь своему другу. Под Ростовом-на-Дону шла очередная военная драчка красных и белых. В конце концов белые отступили, а ночью большевики стали грабить убитых и раненых, которые остались на поле боя. Тех, которые еще стонали или шевелились, красные добивали штыками. Здеховский тоже оказался на этом поле с оторванной ногой и был жив. Но когда к нему подошли вооруженные большевики, он притворился мертвым. На этом испытание его не закончилось. Красные увидели на его правой руке два золотых кольца. Долго не думая, они отрубили ему эти два пальца, чтобы забрать кольца. Здеховский потом удивлялся самому себе, как он, испытывая невыносимую боль, сумел не издать ни звука и не выдать себя большевикам. Красные ушли с поля, а друг моего отца остался лежать, истекая кровью. На следующее утро на поле брани пришли белые, чтобы вынести своих убитых и похоронить в братской могиле. Среди убитых мой отец нашел своего друга, бросился к нему на грудь и почувствовал, к своему приятному удивлению, тепло его тела. Это означало, что его друг еще жив и есть надежда его спасти. Отец вынес его с поля боя. Раненому оказали необходимую помощь. Здеховский был спасен. Уже в эмиграции в Болгарии, несмотря на отсутствие ноги и пальцев на правой руке, Здеховский был прекрасным художником. Он рисовал для кинотеатров огромные кинорекламы размером примерно 10 на 5 метров, обладал великолепным басом-октавой, благодаря которому был востребован не только в церковных хорах. После антифашистской революции в Болгарии Здеховский стал петь в ансамбле милиции, с которым объездил всю Восточную Европу и был даже в Китае. Там он купил очень красивую тросточку, а старую трость оставил в одном из отелей. Но каково было его удивление, когда по приезде домой он получил упакованный сверток со своей старой тростью и записку с многократными извинениями администрации отеля, где он останавливался с ансамблем в Китае, за то, что не углядели, не напомнили ему о его трости, которая является не предметом украшения, а первым другом человека, нуждающегося в ней.
Но вернемся к боям под Ростовом-на-Дону. Здесь отец получил свой первый и последний чин корнета, потому что служил в кавалерийском полку. В пехотных частях этот чин равнозначен прапорщику. Чин корнета являлся тогда в кадровой российской армии первым чином младшего офицера. Других чинов отцу моему заработать не довелось, и он на всю жизнь остался корнетом.
Бои шли по всему Дону, от Урюпинска до Сальских ?степей. Здесь произошел один интересный эпизод, о котором отец рассказал мне. Они с конным разъездом подъехали к какому-то забытому Богом хутору. Стоял колодец с журавлем. Старая женщина набирала ведром воду, и они попросили ее напоить коней. Бабушка подала свое ведро и сказала: «Пои, милай». Тут отец обратил мое внимание на то, что русские мужики поили лошадей, и только их, из того ведра, из которого пили сами. Отец говорил: «Ни корове, ни быку, ни овце, ни козе мужик никогда бы не дал пить из своего ведра, а только коню». Я спросил его: «Почему?» Он пожал плечами, подумал и ответил: «Наверное, это пошло от кочевников. Они так относились к лошадям, как к своим лучшим друзьям и спутникам. Вот мы, вероятно, и переняли эту традицию».
Пока лошади пили воду, мой отец решил поговорить с бабкой:
— Скажи, бабуся, а кто лучше — белые или красные?
— А ты кто будешь? — решила уточнить женщина.
Дело в том, что на их погоны были накинуты бурки.
— Да какая разница, — возразил отец, — ты просто скажи, кто лучше.
— Не скажу, потому что меня уже два раза пороли. Я не угадывала.
— Ну, бабка, разве мы с бабами воюем, — возмутился отец, — не бойся, скажи, кто лучше.
Бабка подумала, а потом, вздохнув, сказала:
— Хорошо, милок, только я скажу по-простому, по-мужицки. Представь себе, идет телега по дороге. Тянут ее два быка, и один из них бахнул плюху на дорогу, а переднее колесо телеги разрезало ее на две половины. Вот, барин, и выбирай, какая половина лучше.
Здесь впервые мой отец задумался над тем, как простой народ воспринимал драку между красными и белыми за власть в стране. Действительно, и те и другие несли смерть, разрушение и нищету народу. Эту байку моего отца, пересказанную мной, стали упоминать в своих лекциях мои коллеги в Волгоградском государственном университете, когда речь шла о Гражданской войне.
Белая армия все дальше и дальше отступала, вошла в Крым. Отец рассказывал, что штурма Перекопа, как его описали в книгах и показали в кино, не было. Бела Кун, командир красных, договорился с Врангелем, что тот откроет Перекоп, а Белая армия погрузится на суда и уйдет в Константинополь. Бела Кун обещал Врангелю, что те белые офицеры, которые останутся в Крыму, будут разоружены и отправлены по домам. Но как показали дальнейшие события, этих офицеров большевики уничтожили. Уже в эмиграции в 1926 году мой отец, узнал, что все оставшиеся в Крыму офицеры были расстреляны, а мадам Землячка, именем которой названа одна из улиц Волгограда, саморучно расстреляла 200 русских офицеров. Отец считал себя подлецом, потому что не остался в России вместе с ними. Он полагал, что должен был быть расстрелян вместе со своими друзьями. Это болезненное чувство чести, которое было свойственно русским офицерам, не давало ему покоя на протяжении всей его эмигрантской жизни.
предыдущая глава || содержание
